Люди обычно не говорят неправду о том, что их не касается. Они глухи к миру, даже если они не глухи к жизни. За исключением тех случаев, когда действительность оказывается намного интереснее из представления о ней.
Когда я дома, мне всегда приходят на память яблони, или зеленые лужайки, или цвет моря где-нибудь в далеких краях, и я предаюсь грусти оттого, что не могу находиться везде одновременно.
Мисс Дженни сказала, что она слишком стара, чтобы ставить под угрозу вечное блаженство, гоняя в церковь со скоростью пятьдесят миль в час, что грехов у нее уже столько, сколько она может позволить себе при нормальном образе жизни, и к тому же она должна еще как-то водворить на небеса и душу старого Баярда, особенно теперь, когда они с молодым Баярдом носятся по округе, ежедневно рискуя сломать себе шею. О душе молодого Баярда мисс Дженни не беспокоилась — у него души не было.
— Но у них есть тайны, — пояснила она, — У Шекспира тайн нет. Он говорит все.
— Понятно. Шекспиру не хватало сдержанно такта. Иначе говоря, он не был джентльменом.
— Да… Пожалуй, это я и хотела сказать.
— Итак, чтобы быть джентльменом, надо тайны.
Они отлично понимают, что письма годятся лишь на то, чтобы служить мостками, соединяющими интервалы между поступками.
Репродукция Коро и две выполненные сухой иглой гравюры в узеньких рамочках на свежевыкрашенных, безукоризненно серых стенах, новый ковер теплых темно-желтых тонов, ничем не покрытый стол и четыре стула мореного дуба — все эти вещи, чистые, безличные и недорогие, с первого взгляда раскрывали душу их владельца, душу хотя и стесненную в данный момент материальными затруднениями, однако же самою судьбой назначенную и полную решимости в один прекрасный день приступить к выполнению своих функций в окружении персидских ковров, красного или тикового дерева, а также одного-единственного безупречного эстампа на девственно чистых стенах.
— Мисс Дженни! Как вы можете говорить это, после того как Джон… после…
— Чушь! — заявила мисс Дженни. — Война просто дала Джону хороший повод для того, чтобы отправиться на тот свет. В противном случае он бы погиб каким-либо иным способом, доставив кучу хлопот всем окружающим.
Когда человек начинает людей убивать, ему почти всегда приходится убивать их все больше и больше. А когда он убивает, он уже и сам покойник.
Ибо победить не дано человеку… Даже и сразиться не дано. Дано лишь осознать на поле брани безрассудство своё и отчаянье; победа же — иллюзия философов и дураков.
К человеку лучше подойти с его меркой. Подойти и отойти.
Я представлю человеку выбор. Чтобы вместе с азартом погони и смертоубийственной силой было в человеке и предвиденье того, чем кончится дело. Предостерегу его, что, обратив в пустыню лес и поле и выбив все зверье, он тем себя и обвинит, и приговор себе подпишет, и сам его исполнит.
Всюду, во все времена есть хорошие люди. Таких большинство. Но из них очень многим просто не везет — обстоятельства делают их чуток хуже, чем они есть. Но я знавал таких, которые и обстоятельствам не поддавались.
А когда поняла, что у меня есть Кеш, я поняла, что жизнь ужасна и что это – весь ответ. Тогда мне стало понятно, что слова бесполезны; что слова не годятся даже для того, для чего они придуманы. Когда он родился, я поняла, что материнство изобретено кем-то, кому нужно было это слово, потому что тем, у кого есть дети, все равно, есть для этого название или нет. Я поняла, что страх изобретен тем, кто никогда не знал страха, гордость — тем, у кого никогда не было гордости.
Ну разве может человек их понять? Вот я прожил с одной пятнадцать лет, и будь я проклят, если понял. Ну кто их разберет? Только решишь, что они хотят одного, тут же понимай всё наоборот, да ещё, чёрт возьми, взбучку получишь за то, что не так её понял.