— … уже прям совсем жить невозможно, ну грыземся, как кошка с собакой. Так мне Милка говорит: а ты сходи к батюшке. Я прихожу, говорю: «Батюшка, ну не могу, ужас, хоть выгоняй его. Он же мне муж всё-таки, а живём так, что детей стыдно!» А он меня сразу спрашивает: «У тебя в доме красный угол есть?» Так, — говорю, — нет же. «А как же ты,» — говорит, — «хочешь, чтобы в доме для мужа место было, если у тебя там для Бога места нет? Сейчас,» — говорит, — «Поедешь,» — ну, сказал, куда, и что купить: знаешь, под икону такую полочку, постелить еще чтобы, свечку, ещё воды святой. И всё сказал, как сделать, и помолиться, где повесить, и водой, ну, все сказал. Я поперлась после работы, еле ноги волоку, все это купила, пришла… Что тебе сказать, сама и повесила, и поставила все, и водой поэтосамое, покропила. И поклонялась, и все сказала, что у меня было на душе, — что он же мне муж, а я б его прям убила иногда, вот как увижу, так бы прямо и убила, и помоги, Господи, и все. И ты знаешь, так мне это… легче стало, и я уже думаю, — ну все, может, с Божьей помощью, и как люди заживем. Только повернулась — а он стоит. Я ему говорю: «Чего тебе надо?» А он смотрит так и говорит мне: «Зин… А Бога-то нет…»
Лино́р Гора́лик (при рождении Юлия Борисовна Горалик) — писатель, поэт, эссеист.
— … всегда жену любил, так любил, что вы и представить себе не можете. А она меня, — ну, мне так казалось, — она меня так себе. Мать мне говорит: а ты любовницу заведи. Жена тебя сильнее любить будет. Завел себе одну женщину. Ну, не любил ее, конечно. Жену любил, а эту не любил. Но ходил к ней. Потом думаю: надо, чтобы жена узнала. А ей сказать не могу. Все для этого затеял, а сказать не могу. Мать мне говорит: а ты детям скажи, они ей все донесут. А дети у меня, я вам рассказывал, два сына, один в институт тогда только пошел, а младшему пятнадцать. Я их позвал, пришел домой, позвал, говорю: дети, слушайте меня. Я вам скажу ужасную вещь, а вы меня простите. У меня, дети, есть, кроме вашей матери, другая женщина. И молчу. Они так переглянулись, и вдруг как заржут! А младший меня по плечу хлопает и говорит: «Молодец, папка!» А старший говорит: «Круто. Мы тебя не заложим.» Так я и хожу к этой бабе до сих пор. Черт-те что.
— … с кем-нибудь разговаривать, я же человек, я же тоже так не могу! А с кем я могу разговаривать? С папой – он плакать начинает, ну, то есть, нет, вообще – что с папой? С папой нечего. А с кем? Алик приходит в десять часов с работы и бухается прямо в ботинках на диван, я ему один раз что-то такое, так он говорит: дай мне умереть спокойно, как будто я, понимаешь, его… его… не знаю, что. А я человек, ты понимаешь, ну мне надо же разговаривать с кем-то! Так я выходила на Лубянке на Пушечную туда, а там «Детский мир», и тут я думаю – да пошли вы все нафиг! Пошла и там, знаешь на первом этаже, где карусель такая стоит, купила себе зайца плюшевого. Ты знаешь, такого с длинными ногами, как потертого? Такого, знаешь, да? Шестьсот рублей, ты прикинь, но я в конце концов могу же? Я себе джинсы последний раз купила девять месяцев назад, ну могу я шестьсот рублей потратить? Короче, я его засунула в пакет и пронесла к себе, и знаешь, Алик ляжет, а я запрусь в ванной, сажаю его на доску и ну все ему рассказываю, понимаешь, всю душу, вот пока ни капельки не останется… Так в первый вечер до шести утра. Уже я и ревела, и таблетки пила, и что только не делала… И так ну не было вечера, чтобы я минуточку хоть не нашла. А прятала там в шкафу в пакет, ну, знаешь, где трубы, у нас пакет висит, в нем лежит клизма, так туда же никто не заглядывает, и я его там держала. А вчера у папы снова было это самое, так я его отпоила, уложила и пошла, значит, к зайцу, и как начала ему рассказывать – ну не могу остановиться, говорю-говорю, говорю-говорю, и так, знаешь, тряхнула его и говорю: «Ну что ты молчишь?» И тут он на меня смотрит и говорит: «Послушай, ты когда-нибудь думала поинтересоваться вообще, как у меня дела?»
Мы ведь были точно такими же и пять лет назад, и восемь, и десять, —
только больше ростом — и ещё что-то,
изменившееся совершенно неуловимо, —
незначительное,
неважно.
Хорошо. Я живу, как притихшая тварь.
За кушеткою мышь доедает словарь.
В окна смотрит октябрь. Хорошо бы — январь.
Зажигаю торшер посреди темноты.
Календарь, как осина, роняет листы.
От корней его трещины в стенах. Просты
Мои мысли. Торшер полон светом, как встарь.
Интересно, по вкусу ли мыши словарь.
Я впечатана в кресло, как мушка в янтарь.
Самый долгий мой путь не длиннее версты,
И дороги мои широки и пусты,
Несгораемых сплавов за мною мосты.
Только ветер доносит далекую гарь,
Где-то стонет, обложен подушками, царь,
Где-то девица падает с плачем на ларь,
И извозчик заходится криками «Жарь!»,
И коляска стремительно катит…
Мне понятен мой мир, как студенту — букварь.
Цвет обоев — туркиз, цвет небес — киноварь.
Я надеюсь, что мыши по вкусу словарь,
И надеюсь, что ей его хватит.
Бирюза́ (от перс. — «фирузэ» — «камень счастья»). Бирюза имеет несколько других названий, среди них — «туркиз», небесный камень. Французское слово «Turquoise» происходит от старофранцузского «Pierre turquoise», что означает «Турецкий камень». Цвет бирюзы — от ярко небесно-голубого или голубовато-синего до голубовато-зелёного и блекло-зелёного. Таким образом, «туркиз» — что-то между бирюзовым и цветом морской волны.
Слабое дитя цивилизации,
Без удобств не стою ничего.
Зубочистка и канализация —
Символы уюта моего.
Есть у нас на всё легитимация,
Не стыжусь себя я повторять, —
Отправлять нужду в канализацию,
Зубочисткой в зубьях ковырять.
Ласково урчит канализация,
Зубочистка щёлкает, бела…
Если б не бояться деградации,
Я бы в этой позе и жила…