Я считаю, что чем меньше романов, тем моложе женщина выглядит, потому что иначе она изнашивается. Это моя теория, видимо, я просто так себя успокаиваю, но ни о чем не жалею.
Писать романы — это как встречаться с писателями прошлых веков. Они задают вопросы, я отвечаю.
— И все это из-за короткого романа?
— Иногда достаточно одного прикосновения.
2
4
— Поль, можно я задам тебе один вопрос? У нас роман?
— Я бы сказал, прелюдия к роману.
— Потрясающе.
— Прелюдия — это всегда часть романа, который вот-вот начнётся. Не забывай об этом.
7
2
При всем своем цинизме, Лэнг понимал, что после развода находится в опасной зоне: один неосторожный романчик, хоть с Шарлоттой Мелвилл, хоть еще с кем, и он рухнет в очередной брак.
А самое печальное для человека, пережившего роман, — это то, что он становится таким неромантичным.
— Верочка, вы, как всегда в курсе. Пожалуйста, объясните, мне, что такое происходит с Людмилой Прокофьевной.
— Да у нее роман с Новосельцевым. Вы что, не знаете? Все знают.
— Служебный роман…
— Я отдаю должное вашей изобретательности.
— Какой? Я ничего не изобретал…
— Не скромничайте. Как же? Приударить за мной, чтобы получить должность – разве это не блестящая идея?
— Найдете себе более порядочного, более честного, который не врет.
— Вы тоже, видимо, расчитываете найти себе другую начальницу…
— Конечно!
— И помоложе, и покрасивее, не так ли?
— Если вы директор, вы думаете, всё можете себе позволять?! Уничтожать! Топтать!
— Вас — да.
— Бить, да?
— И будет мало.
— Знаешь, о чем тебе надо написать?
— Нет. О чем?
— О человеке, который гуляет по Парижу и внезапно видит смерть. Он сразу же уезжает на юг, чтобы не встретиться с ней. Он думает, его время еще не пришло.
— А дальше?
— Он едет всю ночь, гонит машину. Утром приезжает к морю. Он выходит из машины и умирает. Именно в тот момент, когда он решил, что смерть потеряла его след.
У меня возникла идея для романа. Не надо описывать жизнь людей, надо писать просто о жизни, о самой жизни. О том, что существует между людьми: о пространстве, звуке и цвете. Вот к чему надо прийти.
… А знаешь, что причиняет мне боль больше всего? Осознание того, что я для тебя был всего лишь главой в огромном томе твоей жизни, когда ты для меня — целый роман.
Мне всегда становится очень весело при мысли о состоянии нашей морали, когда какой-нибудь сладкоречивый господин говорит мне — или кому-нибудь другому в моем присутствии, — что его поражает, почему герой английских романов всегда неинтересен, слишком добродетелен, неестествен и т. д. Мне постоянно твердят это о Вальтере Скотте живущие здесь англичане, которые питаются Бальзаком и Санд. Ах, мой сладкоречивый друг, каким же блестящим обманщиком считаешь ты себя и каким ослом меня, если надеешься своей наглостью изгладить из моей памяти тот факт, что этот неестественный юноша (если уж порядочность считать неестественной), которого ты встречаешь в книгах, и в чужих и в моих, кажется тебе неестественным из-за твоего собственного нравственного уродства. Он вовсе не должен наделяться — не скажу пороками, которые тебе так импонируют, но даже теми переживаниями, горестями, неудачами и сомнениями, без которых не может сложиться человеческий характер, как хороший, так и дурной!